Святочные рассказы

Святочные рассказы, сюжетами коим послужили факты из реальной жизни автора, жителя сибирского городка Бородино, безнадежного атеиста и скептика, неисправимого оптимиста, раз и навсегда очарованного Божьим миром во всей его доброй и разумной красоте. Мира, до краев полного неразгаданных тайн

 

Что такое святки и святочная литература, знают, наверное, все. Впрочем, для тех, кто подзабыл, вкратце напомню. Строго говоря, святки это двенадцать святых дней, от Рождества и до Крещения, иначе говоря, период «от звезды и до воды», то есть, от появления первой звезды в канун Рождества и до крещенского освящения воды.

Однако корни у этого многодневного праздника славянские, дохристианские. Народная святочная культура, радикально отличающаяся от канонической христианской, имеет свою, довольно сложную мифологическую структуру, изобилует магическими практиками, в том числе и гаданиями, разного рода обычаями и ритуалами, правилами, приметами, табу. Святочные истории и рассказы как фольклорный и литературный жанры сформировались еще в старину, имели и имеют позитивную направленность. Они, как правило, добросердечны, в меру назидательны и без меры таинственны и чудесны. Есть среди них и так называемые «страшные рассказы», относящиеся к готической культуре ужасов, есть и полные юмора, увлекательные байки о том, что ложно принято за ужасное, но быть таковым не может уже по определению, ибо, если разобраться, уморительно смешно. В моих рассказах, как мне кажется, есть и то, и другое, и третье. Есть даже зло. Причем, настоящее, не опереточное. Но не злое. А вот чего нет наверняка, так это лжи.

ДАЛ РАСПУТИНУ ПРИКУРИТЬ

Эта история приключилась со мной в олимпийском 1980 году, за полтора года до первой женитьбы. В аккурат под Рождество, получил я приглашение на вечеринку. Девушки в «цвету» и «свои парни», сладкое болгарское вино «Варна», танцы до упаду, богатый ассортимент гаданий, а в завершение программы — спиритический сеанс. Кто устоит перед таким «репертуаром»? Никто. Тем более, такой, как я, одинокий человек.

Было мне в ту пору двадцать годков, — отчего ж, казалось бы, не похолостяковать в свое удовольствие? Да как-то все не получалось. Может, природная робость тому была причиной, может, боязнь перемен, неосознанный страх перед взрослой жизнью, этой разверстой бездной страстей и страданий.

В общем, и детство и юность прошли в домашнем уединении, в тиши и пыли кабинетов. Книги и музыка — вот и все развлечения. Не было у меня ни хмельных застолий, ни катаний на тройках с бубенцами. Ни веселых друзей, ни ласковых подруг. У других табунами, у меня ни-ни. Впрочем, один друг был. Змей-искуситель Олег Шестопалов, красавец, острослов и, понятное дело, бабник. Получив разрешение от своей подружки прихватить с собой «этого нелюдимого Гревнева», он уговорил меня пойти на вечеринку. Да я, признаться, шибко-то и не упирался. Более того, грядущее событие воспринял с радостью, как выход в свет. Первый и оттого столь желанный, волнующий кровь. Родители олеговой подружки уехали в деревню к своим предкам. И нам предоставлялась полная свобода.

Такая орава девчонок. Что я там с ними делать буду? — ворчал я для порядка.

В бутылочку сыграешь, — отшучивался Олег. — Или, что еще уместней, прочтешь им лекцию о вреде спиритизма!

Подружкин дом располагался на окраине Бородино, тогда еще не города, поселка. Кстати сказать, эту часть Бородино, одноэтажную, состоящую, в основном, из деревянных изб, бородинцы изначально, то есть еще в конце 40-х годов прошлого века, прозвали поселком, хотя она больше похожа на село. Крепкие крестьянские подворья, дома из бруса и бревен, резные наличники, обледеневшие срубы колодцев.

Добавим к этому звенящую тишину и чистейший воздух, незлой покуда еще морозец, мохнатые ели и раскидистые березы в благородном серебре, сугробы почти по пояс, пробитые в них узкие тропки к калиткам, собачье перебрёхивание и вороний грай, уютный дымок из труб, запахи сена, коровьего навоза. Ни с чем несравнимый восторг лицезреть это великолепие, внимать ему, вдыхать в себя, впитывать, дорисовывать в воображении. Некрасов и Гоголь вперемежку с Кустодиевым и Аркадием Пластовым. Чайковский и хор Пятницкого, чтоб нам всем так жилось!

К моему огорчению, культурная программа начиналась не с застолья и танцев, а с гаданий. Сначала по одному сценарию, кажется, с церковными восковыми свечами, потом по другому, с колечком. Гадали, помнится, и с чашками, в которые были налиты вода, помещены лук, соль, монетки, еще какая-то дребедень. Много было всякой затейливой чертовщины, шепчущей и причитающей, побулькивающей, позвякивающей, даже повизгивающей.

Воспитанная на принципах диалектического материализма и научного атеизма, советская молодёжь вела себя вопиюще антисоветски. Комсомолки, студентки и просто красавицы на полном серьезе исполняли уродливые средневековые ритуалы, более того, делали это истово и уверенно, но словно в трансе, как будто по заданию извне, из другого мира. Зорко вглядывались в зеркала, затаив дыхание и нервно покусывая губки. Время от времени глаза у них округлялись. Видать, появлявшиеся из иллюзорных зеркальных коридоров суженые выглядели совсем даже не комильфо.

Ближе к полуночи, если не ошибаюсь, девушки выкидывали валенки за ворота, а потом гурьбой, смеясь и толкаясь, выбегали на улицу — посмотреть, куда валенки «глядят» носами. Смеялся и я. Над ними и самим собой, над нашей бестолковой молодостью, над невозможностью вмешаться в эти милые и мнимые таинства, стать своим в доску. Тем более, что временами обнаруживались вдруг в девчонках и лукавство, и ирония неукротимые. В общем, все это была игра, а к игре, как известно, надо относиться со всей серьезностью, иначе всё пойдет вкривь и вкось. Таково главное правило любой стоящей игры, и «гадалки» выполняли его неукоснительно.

Устав от подвижных игр, наконец все мы уселись за круглый стол и приступили к спиритическому сеансу. Почти в полной темноте, оставив зажжёнными только две свечи. Мои попытки блеснуть познаниями в этой теме и, тем более развенчать спиритизм, вызвали бурю негодования. Даже авторитет Дмитрия Менделеева, великого химика, яростного разоблачителя спиритизма и прочей мистической дури, не помог мне удержаться на личной волне, последовательно отстаивать свою правоту.

Это были форменная дискриминация, посягательство на свободу слова и распространения информации, ведущие, как мне показалась, к репрессиям и не исключено даже, что и к ссылке. Домой, к маме. Тогда я от слов перешел к делу. Помирать, так с музыкой! Вызвал дух убиенного старца Григория Распутина. И давай мы с ним озорничать да безобразничать. Постукивали под столом то коленом, то рукой. Заставляли тарелочку носиться по столу, как угорелую, слепо и бессмысленно тыкаться в буквы, начертанные в окружности на большом листе ватмана. А то вдруг деликатно, в темпе вальса направляли её от буковки к буковке, но с тем, однако, чтобы в результате этих кружений складывались исключительно только непотребные слова.

Конец терпению девушек пришел, когда Распутин назвал их курицами. Святого старца они послали куда подальше, то бишь назад в историю, а меня, обвинив в мошенничестве, хулиганстве и цинизме, отлучили и от стола и от вина «Варна». Моему протеже Олегу повезло больше. Его девчонки оставили у себя. Навсегда.

Домой я возвращался под утро. Шел дворами и переулками. На душе было неспокойно, тревожно. Вспомнился святочный рассказ Чехова «Страшная ночь», но почему-то напрочь лишенный ядовитейшей чеховской иронии, «стеба», как сказали бы ныне. «Темная, беспросветная мгла висела над землей, когда я, в ночь под Рождество 1883 года, возвращался к себе домой от ныне умершего друга, у которого все мы тогда засиделись на спиритическом сеансе. Переулки, по которым я проходил, почему-то не были освещены, и мне приходилось пробираться почти ощупью. Жил я в Москве, у Успения-на-Могильцах…» Ну и так далее.

Одновременно с Чеховым моим сознанием завладевал убиенный старец Григорий Распутин. Шел на меня в белой холщовой рубахе навыпуск, босой, грозил костлявым пальцем… затем растворялся в воздухе. Немного погодя появлялся снова. Когда до моего дома оставалось всего два квартала, я уже от страха не мог идти — летел, несся на всех парах. И вдруг слышу негромкое, но отчетливое: «Стой, парень». Резко торможу. Стою как вкопанный, от охватившего меня ужаса проглотив язык. На меня идет Распутин. Не спеша и неотвратимо. Поравнявшись со мной, просит закурить. Уже через пять секунд начинаю понимать: нет, конечно, это не Распутин, материализовавшийся на сеансе и пошедший в люди. Но сие открытие установлению душевного равновесия, однако, никак не поспособствовало. Ибо передо мной стоял Боря Рычков, Рычок, местный бузотер лет тридцати, с которым я и в сиянии летнего дня не захотел бы повстречаться вот так, тет-а-тет.

Пока Лжераспутин-Рычок жадно затягивался дымом, обдумывая, очевидно, как бы со мной поизящней расправиться, я успел его изучить на соответствие «прототипу». Белая рубаха есть, однако, ноги не босые, а в носках. То, что я принял за лохматую шевелюру, оказалось шапкой из невиданного зверя (болонки?) И главное, бороды-то у него нет, — вот лоханулся! Боря меж тем начал речь.

— А ты чё, парень, не побёг, увидав меня? Совсем не зассал, чё ли? — спрашивает он, то ли от едкого табачного дыма, то ли от моей дерзости прищурив глаза.

— Да я как-то не подумал о таком варианте, — еле слышно, уже почти теряя сознание, отвечаю я. — Да и до дома уже рукой подать.

Боря задумался вновь. Видно, озадачил его мой ответ не на шутку. После долгих и мучительных раздумий, он, наконец, тихо произнес: «Уважаю». Похлопал меня по плечу, развернулся и пошел восвояси. В тепло, к людям.

СУПЧИК ПОДОГРЕЛ?

Помните знаменитую реплику одного из героев Аркадия Райкина: «Эпоха была жутчайшая, настроение мерзопакостное»? Сказано это было задолго до «лихих девяностых», но более емкой и психологически точной характеристики того времени просто не придумаешь.

Итак, середина 90-х годов прошлого века. Беззаконие, бестолковщина, безнадега. В общем, сумасшедший дом. И в политике, и в экономике, и в культуре. Заводы стоят. Бандиты стреляют. Страна в вялом и нерешительном ожидании перемен пьёт по-черному. Чем ещё запомнилось это время? Почти абсолютным безденежьем и высоченными ценами на всё, начиная от продуктов, заканчивая автомобилями и жильём. Товарного изобилия, заметим, при этом не было. Не было, впрочем, и острого дефицита, ни в одежде, ни в еде. Однако купить их не всегда представлялась возможным, разве что «под зарплату», то есть по справкам из бухгалтерии, угольного разреза «Бородинский», например, и только в магазинах орса (отдела рабочего снабжения).

На выпивку, между тем, деньги находились всегда и при любых обстоятельствах. Качество напитков, помнится, было во всех смыслах убийственным, но это мало кого беспокоило. Для отрыва от подлой реальности в ход шел любой суррогат. В аккурат под Рождество, из дальних странствий воротясь (Северное море, Балтика, Скандинавия, Шереметьево, шикарные столичные отели… кафе «Дома моряка», наконец) нагрянул в Бородино Леонид Бортовой. Человек-шторм, морской волк, косая сажень в плечах, порт приписки Мурманск.

Обойдя по кругу всех родственников и друзей, Леонид идет с визитом вежливости ко мне. По своему обыкновению, в четыре утра и без предупреждения. В руках сумки с заморскими напитками и деликатесами. Цель у старого маримана одна — осчастливить народ, включая моё семейство и соседей. Ликуй, Исайя, Леонид явился, тысяча чертей и бочка рому!

Едва не разбив стекло, стучит в окна, будит собак в радиусе пяти миль и мирное до той поры население. Спустя минуту, подскользнувшись, Леонид во весь свой гигантский рост падает наземь. С чувством глубокого удовлетворения, судя по возгласам. Да и как иначе? Гостинцы всмятку, вдребезги и в лоскуты, сам весь в кровище. Через полчаса, совершенно уже протрезвевший и умиротворенный, перевязанный с ног до головы, словно герой чесменской битвы, Леонид говорит: «Не будем отвлекаться на пустяки. Встречу надо отметить. По-человечьи».

Достаю из холодильника алюминиевую баночку с водкой, полпинты, если верить надписи, чистейшего английского продукта. На черной банке изображен белый череп с перекрестьем костей под ним (на языке пиратов «Веселый Роджер»), и название замечательное «Черная смерть», очень даже по теме.

Повертев с отвращением баночку в руках, джентльмен до мозга костей Леонид Бортовой изрекает: «Ниже человеческого достоинства пить эту мерзость… Будь так любезен, пока я хожу, а это займет не более получаса, подогрей супчик». И ушел. Не иначе как за очередной бочкой рома, подумал я, ставя кастрюлю на печку.

Леонид не вернулся ни через полчаса, ни через полгода. Как там у Вознесенского? «Проходят годы — Германа все нет. Из всей природы вырубают свет…» Именно годы. Уже ближе к концу осточертевших 90-х, глубокой ночью в аккурат под Рождество мое окно едва не рассыпается от «рукопашного боя». Собаки заливаются лаем. Соседи белугами ревут. На пороге сияющий Леонид. Протягивает мне бутылки с благородными заграничными напитками.

Встречу, как и договаривались, отметим по-человечьи, — громогласно заявляет он городу и миру. — Супчик-то подогрел?

ВЛАДИМИР ГРЕВНЕВ