Момент истины Сергея Старостина в… женском монастыре

Момент истины Сергея Старостина в… женском монастыре

Я хочу рассказать вам про один из моментов моей жизни. Он не то, что трогательный, просто что-то очень важное приоткрыла во мне эта история, стала для меня заметной вехой в жизни. И я бы хотел посвятить это рассказ светлой памяти Святейшего Патриарха Алексия 2 и его трудам по восстановлению монастырей

 

Я ездил для съемок своей передачи «Странствия музыканта» по Псковской области. Мы много снимали. На территории Псковской области масса святынь и монастырей — и сам Псковский Кремль, и Псково-Печерский монастырь, пещеры, Изборск, места, связанные с именем Александра Невского.

Однажды, после очередного дня съемок, накануне Крещения, мы возвращались из Изборска. Было уже темно. Сопровождающая нас женщина из отдела культуры сказала, что мы можем проехать мимо и посмотреть хотя бы стены восстанавливаемого Спасо-Елиазаровского женского монастыря. С ним связана очень интересная история Цареградской иконы Божией матери, которая была принесена из Византии и на месте встречи ее забил святой источник. Раньше это был мужской монастырь, а ныне он отдан в хрупкие женские руки. А сколько грязи было вылито в прессе на настоятельницу матушку Елизавету — и что она укрывает в монастыре проституток, и бандиты там скрываются…

Мы едем в газели, за окном уже черным-черно, подъезжаем к стенам монастыря, практически равняемся с монастырскими воротами. В этот момент водитель притормаживает, и вдруг врата открываются. Вот как хочешь, так и воспринимай — знак это, не знак — врата открылись настежь. И никого нет — ни здесь, ни там. То ли это ветер, то ли это Промысел Божий… Я предложил все-таки сделать остановку, хотя, по идее, в обители уже все должны были спать. Мы входим в обитель, в глубине виден восстанавливаемый собор, монашеские корпуса. Мы идем на свет, и вдруг сама настоятельница выходит к нам навстречу.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Мы тут задержались по работе, ехали мимо и решили зайти, посмотреть.

— Проходите, мы как раз сейчас будем трапезничать.

Провела нас в трапезную, усадила, сама села во главе стола, и, пока нам послушницы носили какую-то еду, матушка Елизавета нам рассказывала про историю монастыря. Потом спрашивает:

— Ну, а вы то, собственно, чем занимаетесь?

Я сказал, что являюсь ведущим телепрограммы «Странствия музыканта», сам тоже музыкант.

— И у нас есть свои музыканты.

Приходят четыре послушницы и начинают петь.

Это было не богослужебное пение и не духовные канты, а то, что они сами сочинили, уже находясь в монастыре.

С первого же мгновения было такое ощущение, что у меня выросли крылья. Это было совершенно неземное пение. О чем они пели? О маме, которая где-то есть на земле, но подразумевали, конечно, Божию Матерь. Я тогда отметил для себя такую вещь, что весь мой музыкальный опыт — слуховой, исполнительский — ни в какое сравнение не идет с тем выстраданным и переданным через вибрацию, через эти звуки, через эти голоса, через то, чему я являюсь свидетелем в настоящий момент. Ощущение чистого, незамутненного звука, и, хотя их было четверо, казалось, что это один звук расщепляется на четыре составляющих, и они одновременно ведут свою историю. Я не мог ответить на вопрос, как это происходит технически. Они разные люди, у них разные голоса, разный темперамент, характеры, житейский опыт, но голоса были приравнены настолько, что просто сливались абсолютно в единое целое, что полностью уничтожило мое представление о высокой, духовной музыке как о чем-то материальном. Это существовало исключительно за счет какого-то невероятного единения в Духе Святом, в Троице, не знаю…

Их пение продолжалось довольно долго, полчаса, пока мы сами не попросили игуменью отпустить их отдыхать.

Вот это пение стало для меня с того момента неким эталоном, той планкой, после которой в моей жизни очень многое изменилось по отношению к искусству вообще. К фактам искусства, к фактам проявления человеческого тщеславия, способностей, к тому, что делать, ради чего и как. Многое в нашей жизни, в профессии творческих людей делается — снимается кино, ставятся спектакли, пишется музыка, исполняется на разных уровнях: в клубах, на крупных площадках, — но имеет ли это все право на что-либо претендовать?

Меня бесы смутили там же, на месте. Я начал говорить матушке Елизавете, что этому можно дать ход, записать, тиражировать, это можно было бы издать, продавать для соответствующей аудитории и пустить деньги на восстановление монастыря. Вопрос мой остался без ответа, и я сам понял — наверно, что-то не то сказал.

То, что я слышал, есть таинство человеческой души. Это искусство не подразумевает тиража, не живет в угоду чему-либо. Хотя понятно, что они своим пением услаждают редких посетителей монастыря, но это не является чем то, что на продажу. Хотелось бы так думать, во всяком случае.

Я так вдохновился, что послал туда своего племянника потрудиться во славу Божию над восстановлением монастыря.

Для меня, как для музыканта, который всю сознательную жизнь находится в области творения каких-то звуков, это был момент какого-то наивысшего откровения. Я теперь стараюсь смотреть на способ самовыражения человека с позиции веры. Для меня теперь важно не «как», а важно «что» человек несет. А раньше я мог удивляться, мог поддаться искушению музыкой, мог поразиться каким-то модуляциям, в кино поразиться каким-то режиссерским ходам. Ведь искушенному музыканту довольно сложно в чем-то угодить. Типа, ну-ну, посмотрим, что вы тут мне сейчас покажете. Мы, деятели культуры, становимся циниками.

Теперь мне кажется, что это не так уж и важно. Я резко ограничил себя в потреблении продуктов искусства, и, не то чтобы со скептицизмом подхожу, просто вера и интуиция не позволяет более углубляться в это. Я не хожу в театр, хотя жена у меня актриса, я почти не смотрю кино, за редким исключением — по прошествии десяти минут мне становится ясно, а если мне становится ясно, то дальше нет смысла смотреть, как бы фабула сюжета не развивалась, потому что примерно ясно уже, о чем хочет художник сказать.

А слушая этих молодых послушниц, у меня не было такого ощущения. Было что то, от чего нельзя было оторваться. Словно забил родник на моих глазах, и в тебе вроде бы жажды нет в данный момент напиться из него, но ты продолжаешь любоваться, потому видишь, что бьет чистая вода, и ты сталкиваешься с этим как с чудом. Меня не понимают иногда, доходит до упреков, на домашнем уровне, например.

Теперь я понимаю, какой мути наелся в свое время. Это не проясняет в моей жизни ничего, а наоборот.

Видимо, у любого искусства существует терапевтическая функция, все зависит от того, в каком человек находится психологическом состоянии. Наверно, современному человеку оно необходимо для того, чтобы уйти от реальности, потому что последняя для него невыносима, особенно для людей, которые вне веры находятся. Хорошо, что существует альтернатива, можно «подсаживаться» не на тяжкие вещи типа ходить в казино, или колоться, или пьянствовать, а что можно ходить в так называемые культурные заведения — на концерт, в театр, в кино. Но это все равно бегство от реальности.

Я перестал верить в искусство как в спасение. Это было серьезное разочарование, несмотря на то, что я продолжаю заниматься этим. Искусство иногда вредно.

Не верите — съездите сами в чудный Спасо-Елиазаровский монастырь, может вам тоже, как и мне, повезет, и вы услышите это неземное пение. Он находится в Псковской области, в Псковском районе, в деревне Елизарово.

Фото: Петра Каминского

Дата публикации: 01.09.2013

Комментарии